– Что запомнилось в жизни военного корреспондента? – А если нет повода, а хочется помочь

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Ольга Алленова
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). В 2016 году
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Имя при рождении:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Род деятельности:
Дата рождения:
Гражданство:	Россия 22x20px Россия
Подданство:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Страна:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата смерти:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Место смерти:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Отец:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Мать:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруг:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруга:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дети:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Награды и премии:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Автограф:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Сайт:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Разное:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
[[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке

Алленова Ольга Владимировна (род. , Моздок , Северная Осетия) - российский журналист, автор книги «Чечня рядом. Война глазами женщины».

Биография

Ольга Алленова родилась в Северной Осетии, в городе Моздоке в 1976 году .

Окончила факультет журналистики Северо-Осетинского государственного университета.

Деятельность

Библиография

Премии и награды

Напишите отзыв о статье "Алленова, Ольга Владимировна"

Примечания

Ссылки

[[К:Википедия:Изолированные статьи (страна: Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. )]][[К:Википедия:Изолированные статьи (страна: Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. )]]Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. Алленова, Ольга Владимировна Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. Алленова, Ольга Владимировна Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. Алленова, Ольга Владимировна

Отрывок, характеризующий Алленова, Ольга Владимировна

Рядом с кроватью, на каменном полу, стоял на коленях длинноволосый молодой мужчина, всё внимание которого было буквально пригвождено к юной роженице. Ничего вокруг не видя и не отрывая от неё глаз, он непрерывно что-то нашёптывал ей, безнадёжно стараясь успокоить.
Я заинтересованно пыталась рассмотреть будущую мать, как вдруг по всему телу полоснуло острейшей болью!.. И я тут же, всем своим существом почувствовала, как жестоко страдала Эсклармонд!.. Видимо, её дитя, которое должно было вот-вот родиться на свет, доставляло ей море незнакомой боли, к которой она пока ещё не была готова.
Судорожно схватив за руки молодого человека, Эсклармонд тихонько прошептала:
– Обещай мне… Прошу, обещай мне… ты сумеешь его сберечь… Что бы ни случилось… обещай мне…
Мужчина ничего не отвечал, только ласково гладил её худенькие руки, видимо никак не находя нужных в тот момент спасительных слов.
– Он должен появиться на свет сегодня! Он должен!.. – вдруг отчаянно крикнула девушка. – Он не может погибнуть вместе со мной!.. Что же нам делать? Ну, скажи, что же нам делать?!!
Её лицо было невероятно худым, измученным и бледным. Но ни худоба, ни страшная измождённость не могли испортить утончённую красоту этого удивительно нежного и светлого лица! На нём сейчас жили только глаза… Чистые и огромные, как два серо-голубых родника, они светились бесконечной нежностью и любовью, не отрываясь от встревоженного молодого человека… А в самой глубине этих чудесных глаз таилась дикая, чёрная безысходность…
Что это было?!.. Кто были все эти люди, пришедшие ко мне из чьего-то далёкого прошлого? Были ли это Катары?! И не потому ли у меня так скорбно сжималось по ним сердце, что висела над ними неизбежная, страшная беда?..
Мать юной Эсклармонд (а это наверняка была именно она) явно была взволнована до предела, но, как могла, старалась этого не показывать и так уже полностью измученной дочери, которая временами вообще «уходила» от них в небытиё, ничего не чувствуя и не отвечая… И лишь лежала печальным ангелом, покинувшим на время своё уставшее тело... На подушках, рассыпавшись золотисто-русыми волнами, блестели длинные, влажные, шелковистые волосы... Девушка, и правда, была очень необычна. В ней светилась какая-то странная, одухотворённо-обречённая, очень глубокая красота.
К Эсклармонд подошли две худые, суровые, но приятные женщины. Приблизившись к кровати, они попытались ласково убедить молодого человека выйти из комнаты. Но тот, ничего не отвечая, лишь отрицательно мотнул головой и снова повернулся к роженице.
Освещение в зале было скупым и тёмным – несколько дымящихся факелов висели на стенах с двух сторон, бросая длинные, колышущиеся тени. Когда-то эта зала наверняка была очень красивой… В ней всё ещё гордо висели на стенах чудесно вышитые гобелены… А высокие окна защищали весёлые разноцветные витражи, оживлявшие лившийся в помещение последний тусклый вечерний свет. Что-то очень плохое должно было случиться с хозяевами, чтобы столь богатое помещение выглядело сейчас таким заброшенным и неуютным…

Наша справка

Премия называется «Камертон», и ей всего несколько дней, она была учреждена Союзом журналистов России 30 августа, в юбилейный 55-й день рождения Анны Политковской. Специальному корреспонденту ИД «Коммерсантъ» Ольге Алленовой премия будет вручена 8 сентября, в Международный день солидарности журналистов. Церемония награждения пройдет в Большом зале Консерватории. На вручении премии выступят Московский камерный оркестр Musica Viva с программой «Памяти погибших журналистов», а также поэт и публицист Дмитрий Быков.

Наверное, на Кавказе и северном, и южном, уже и нет мест, где бы Ольга АЛЛЕНОВА ни побывала. Вторая чеченская война с самых первых ее дней и до последних. События в Нагорном Карабахе, в Ингушетии, Южной Осетии, Кабардино-Балкарии, Дагестане, Грузии, Абхазии, Армении, Азербайджане. Да что там Кавказ, по ее блистательным репортажам можно представить многие события горячих точек не только в России, но и в мире. Теракт в «Норд-Осте» и Беслане, война в Ливане…

Ольга Алленова — как камертон (точное название премии) откликается на все самые больные, опасные и острые события. И пишет не из кабинета, а с места этих событий, и именно это — абсолютно в духе Анны Политковской. Она также слышит людей, слышит всегда самое главное. Конечно, у Ольги совсем другая стилистика, но она пишет так же точно и ясно, убивая все лживые домыслы и обнажая суть. И так же подмечая тончайшие нюансы, детали. Люди, которых ты не видел никогда, стоят перед твоими глазами даже спустя годы. Каждый здесь вспомнит что-то свое, а я скажу об очевидце бесланской трагедии, который назвал малышей, выпрыгивавших из окон школьного спортзала «муравьишками». Выпрыгивали и разбегались, многие бежали к крану с водой, под огнем, хотели пить. Такое слово, доброе и теплое, — «муравьишки».

А еще я помню про женщину, которая подсадила ребенка в окно, а сама уже не вышла, погибла, и о том, что перед ее портретом уже на 40-й день другая женщина, потерявшая свою девочку в бесланском аду, взмолилась: «Ты там приглядывай за ней, она же маленькая…» Цитата не дословная, пишу по памяти, но ведь помню, спустя столько лет…

Это важно для нашего лауреата? Или важнее, что что-то меняется после публикаций? И какие публикации дороги ей самой?

— Знаете, у меня в юности было очень романтическое представление о профессии. Я думала, что журналист может даже в одиночку всем помогать и всех спасать, менять мир, — отвечает Ольга Алленова. — Я даже на вступительных экзаменах об этом что-то написала в сочинении. На первом же курсе я начала работать, пришла в психиатрическую больницу писать репортаж, а рядом с больницей было кладбище, и каждый день пациенты смотрели в окна, как кого-то хоронят. Меня это потрясло, мы с коллегой об этом написали, но ничего не изменилось. Это было первое столкновение с реальностью, потом такое часто происходило. Но через какое-то время я поняла, что важен не столько конечный результат, сколько процесс, — важно, когда о какой-то важной теме узнают люди, когда они говорят, обсуждают, это как-то влияет на перемены в общественном сознании.

А самые важные тексты для меня — те, которые я глубоко пережила. Это часть меня, которая со мной навсегда. Это Беслан. Я не думаю, что мои статьи что-то изменили в стране, потому что эта боль не ушла, не забыта, проблемы не решены, расследование не завершено, вопросов масса, ответов нет. Но мне важно, что эти статьи кто-то читал, кому-то я смогла рассказать то, что видела, и многие мои знакомые до сих пор это помнят. То, что помнят, — это самое главное.

— Оля, с колько лет вы в журналистике? И к ак семья относится к вашим небезопасным поездкам?

— Я в 1993-м поступила на отделение журналистики филфака в Северо-Осетинском госуниверситете, тогда же начала внештатно работать в местных газетах (республиканская «Северная Осетия» и «Слово»). Уже через год меня взяли штатным сотрудником. С тех пор работала почти без перерывов. А в штате «Коммерсанта» я с 2000 года.

Семья, слава богу, меня понимает. Знает, как мне это важно. Сейчас я, правда, сама уже немного устала. Все-таки мне уже 37. Иногда я думаю, что репортерство — это для молодых, когда дом — повсюду. Сейчас у меня командировок меньше, появились другие темы, кроме Кавказа, но без работы по-прежнему не могу просто физически жить.

—Что из последних событий вас больше всего потрясло?

— Меня потряс «закон Димы Яковлева», я долго не могла поверить, что такой закон вообще возможен в моей стране. Несколько лет назад подруга привела меня работать волонтером в детскую больницу, в отделение для отказников, и я впервые увидела, сколько там тяжелобольных детей, которые проводят в больнице по полгода — за ними просто нет достаточного ухода в сиротских учреждениях. Было несколько случаев, когда детей усыновляли иностранцы, об этом сразу становилось известно. Я долго пыталась понять, почему там больных детей усыновляют, а у нас нет. Медицина, уровень социальных гарантий — понятно. Но вот почему человек в один момент решает расстаться с беспроблемной жизнью, взять крест и от этого испытывать счастье — это, мне кажется, связано с широтой души, со стремлением сделать мир добрее, облегчить кому-то жизнь. Это миссионерство, оно развито там и не развито пока у нас. И этот закон, по сути, лишил тысячи детей с инвалидностью шансов на нормальную жизнь. И то, что об этом очень много писали в СМИ, и в моем издании, и коллеги из других ресурсов, мне кажется очень важным — люди демонстрировали свое несогласие, были даже политики, которые не боялись об этом сказать. И митинг 13 января против этого закона был, на мой взгляд, самой важной демонстрацией того, что общество выросло… Это все — работа на будущее, работа над нашим постсоветским сознанием, и это как раз то, о чем я говорила, — важен не столько результат, потому что результата не будет очень долго, но важно, что этот процесс идет. И может быть, через какое-то время власть поймет, что она больше не может принимать такие законы, потому что общество ей этого не позволит.

— Что вы не любите, просто физически не переносите?

— Не переношу декларируемое превосходство одних людей над другими. Люди рождены равными, независимо от национальности, вероисповедания, образования и культурной идентичности. Очень тяжело видеть, что эта аксиома сегодня в России утрачивает свою ценность. Мне кажется, в школе каждому ребенку надо дарить иллюстрированную Всеобщую декларацию прав человека, — может быть, это нас спасет. Еще не переношу хамство.

— Что вас искренне радует?

— Радуют добрые люди. Открытые, гостеприимные. В командировках часто таких встречаю — еще поэтому очень люблю свою профессию, она как бы расширяет мир вокруг меня.

— Это сборник заметок, разбавленных авторскими ремарками, воспоминаниями. Эта книга мне была необходима как некий эпилог. В тот год, — 2007-й — я уже поняла, что Чечня меняется, что мне эмоционально очень тяжело туда ездить, потому что для меня Грозный навсегда останется тем разбитым, истекающим кровью городом, который я увидела в начале 2000-го. Этот город был частью меня, со всеми погибшими, ранеными, потерявшими родных людьми. И все эти небоскребы и проспекты Путина и Кадырова никак не были связаны в моем сознании с городом. И мне тогда нужно было поставить точку, подвести какую-то черту под этим этапом моей жизни. Я больше не могла туда ездить. Это, наверное, была такая своеобразная защитная реакция. И мне, конечно, важно было рассказать в этой книге то, что я сама лично пережила за 7 лет работы в Чечне. О тех открытиях, которые я сделала. О том, как нам врали, что в Грозном нет мирных жителей, что все они ушли по открытому властями коридору для беженцев. О том, как за каких-то несколько месяцев я поняла, что «террористами и бандитами», которых бомбила моя страна, были старики, женщины и дети, которые не смогли уехать из Грозного, они прятались в подвалах, без еды и воды, и там же умирали или сходили с ума, а настоящие террористы и бандиты этой участи избежали. Я не видела ни одного боевика в разбомбленном Грозном — только трупы женщин и стариков.

Мне было важно сказать о том, что эта война не закончится Чечней, что она расползется… Те, кто выжил в Чечне, но потерял родных и свой дом, никогда не забудут войну. Те, кто там воевал и потерял там друзей, тоже не забудут. Люди, пострадавшие в терактах, — никогда ничего не забудут. Ни те ни другие не могут и не хотят всего этого простить. Власть не хочет говорить о своих ошибках, не хочет нести ответственность за то, что случилось на Кавказе. Нет на это политической воли. Не было никакой работы над ошибками, никаких расследований, никакого разговора. Все, что делает власть, — пытается закрыть проблему деньгами. Но это не помогает, в обществе растет ненависть, агрессия. Российская власть до сих пор не попросила прощения за то, что допустила Беслан, — у матерей, потерявших в Первой школе все, что у них было в этой жизни.

Все проблемы у нас — замороженные. Это какая-то политическая традиция — не решать проблемы, а замораживать их. В какой-то момент их извлекают из сундука, и начинается новый виток конфликта.

— Что для вас премия имени Политковской?

— Я брала у Анны Политковской всего одно интервью, небольшое, но хорошо это помню. Это было связано с ее исчезновением в Чечне. У меня тогда было сложное к ней отношение, мне было 24 года… Я услышала о ее исчезновении, потом Анна нашлась, это была громкая история, — мне показалось, что слишком много шума, что он не нужен. Тогда у журналистов, работающих в Чечне, было много проблем, мы были запуганы тем, что нас туда не пустят, лишат аккредитаций, и хотелось все делать тихо, не создавая никому проблем.

Но я была неправа, это стало ясно уже потом, когда я прочла ее расследования о ямах, в которых военные держали задержанных. Это было просто два разных мира — тот, в котором молчали и не создавали проблем, и тот, в котором кричали во весь голос.

Она первой подняла эту тему — насилия в отношении военнопленных и просто задержанных гражданских, которых в чем-то подозревали. Во всяком случае, я прочла об этом впервые именно у нее. Мы тогда жили в перевернутом мире, военные нам говорили, что «на войне — как на войне», что «если не мы их, то они нас», и никому не приходило в голову, что насилие не остается без ответа, оно порождает новое насилие, и этому не будет конца. Этому до сих пор нет конца.

Вообще у меня в те годы было много открытий, я помню, как переехала с военной базы в живой Грозный, увидела больницы с покалеченными людьми, подвалы, в которых жили старики, потерявшие жилье, простых людей, учителей, врачей, чиновников, милиционеров, их детей. Они пережили бомбежки, я увидела их дома с огромными крысами, которые ничего не боялись, детские кроватки и спящих рядом отцов с автоматами. Это был совершенно новый этап жизни и работы, я благодарна богу за все, что тогда увидела. Это мне помогло как-то сформироваться, и в профессии тоже. Я познакомилась с чешской журналисткой Петрой Прохаской, которая жила в разрушенном Грозном и открыла в нем приют для детей, потерявших родителей. Это были такие открытия, которых в обычной жизни, может, никогда не сделаешь. Мне понадобилось время, чтобы понять, что такое Чечня для России, какова ответственность России за то, что там происходило, какими будут последствия… У Политковской это понимание было с самого начала, она как-то почувствовала все это — и про ответственность, и про последствия. Она была не просто мужественным человеком — очень терпеливым, что мне кажется гораздо важнее. В журналистике это вообще большая редкость. Мы привыкаем к тому, что заметки надо писать быстро, мы устаем от одной и той же истории, растянувшейся во времени, даже если в центре этой истории — нарушения прав личности, издевательства, пытки, мы говорим: «Ну я ведь об этом уже писал, хватит» — и закрываем тему. Как будто перелистываешь страницу книги. Но вместо книги тут чья-то жизнь.

Вот Политковская это понимала. Поэтому очень скурпулезно вела свои расследования, не боясь, что читателю надоест тема, что это неинтересно и не «имеет резонанса». Она могла сделать резонансной любую тему, потому что понимала, что страна — это пирамида, в основе которой простые люди, каждый со своими проблемами. И если в основе пирамиды нарушают права человека, если в основе — коррупция, унижения личности, пытки, неработающее правосудие, — то рано или поздно вся зараженная система начинает рушиться. В основе страны — простой человек. И журналистика — о нем и для него. Вот это понимание — своего рода социальная ответственность журналиста. Хорошо бы об этом говорили на журфаках.

Политковская была феноменом, она многие вещи чувствовала интуитивно и сразу, там, где другие продираются годами, пытаясь применять «рациональный» подход. Она работала много, она этим жила, мне кажется, у нее была потрясающая работоспособность, — но вам об этом, наверное, известно лучше и больше, чем мне. Я вообще не знаю в российской журналистике людей, которые могут так работать.

И я, конечно, совершенно точно знаю, что этой премии, ее имени, я совсем не стою. Я не умею так работать, у меня нет такого терпения, устойчивости, мужества. Но я очень рада, что «Новая газета» так высоко оценила мою работу, спасибо большое всем моим коллегам.

(1976 ) К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Алленова Ольга Владимировна (род. , Моздок , Северная Осетия) - российский журналист, автор книги «Чечня рядом. Война глазами женщины».

Биография

Ольга Алленова родилась в Северной Осетии, в городе Моздоке в 1976 году .

Окончила факультет журналистики Северо-Осетинского государственного университета.

Деятельность

Библиография

Премии и награды

Напишите отзыв о статье "Алленова, Ольга Владимировна"

Примечания

Ссылки

К:Википедия:Изолированные статьи (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Алленова, Ольга Владимировна

Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.

Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?

Я почти не помню ее в моем раннем детстве. Как ни пытаюсь пробиться назад, сквозь годы, память приводит все к одному: храм, сильный запах тающих восковых свечей, меня крестит священник, лица которого я не помню - а только красивый певучий голос; рядом она - моя бабушка и крестная мать.

Мне 14 лет, еще недавно я заливалась слезами над прочитанным «Оводом», встречала потрясенные рассветы над «Униженными и оскорбленными», и вот случайно, по пути домой, зашла с ней в храм, и она рассказала мне о Христе. Всем своим детским сердцем почувствовав, что это и есть та самая правда, которую я искала в книгах, прошу крестить меня. В нашем окружении нет никого, кто мог бы стать крестными - мир вокруг живет словно и не зная, что две тысячи лет назад пришел в мир Бог, чтобы умереть за этот мир на кресте.

Так бабушка стала мне крестной матерью, моим путем в храм, моей первой детской верой в справедливость.

Я мало помню ее в те годы. Помню: глубокая ночь, за окном снег, сижу на кухне, жду, когда она вернется. Она ушла в храм на всенощную, а я еще подросток, и мне надо спать. Она держала длинный пост, и я пыталась с ней вместе, но не могла, а она была снисходительной: «Главное - не еда. Ты родителей не обижай, вот тебе и пост».

Но в тот зимний день я твердо решила держать строгий пост и почти ничего не ела - как она. Я не понимала смысла этого воздержания, но мне хотелось каких-то маленьких взрослых поступков, и она это понимала. Уходя, она сказала: «Поешь и спи, я поздно приду. Разговеемся завтра». Но я обещала: «Я тебя дождусь!» И вот сижу, смотрю в окно - давно уже зажглась обещанная звезда, под ногами редких прохожих за окном скрипит снег, а бабушки все нет, и мне страшно хочется есть, и я достаю из холодильника кислую капусту и потихоньку ее «клюю», и почти засыпаю за столом, но разом взбадриваюсь: дверь тихо скрипнула, пришла с мороза моя Тамара Ивановна, улыбается: «Раз ждешь, давай и разговеемся».

И мы едим что-то вкусное, сладкое, и я засыпаю с полным ощущением, что выдержала, выстояла, пост удался. Наутро идем в храм, и там все застлано еловыми ветками, и горят свечи, и всюду полумрак, и на душе горячо и легко, и хочется плакать и смеяться от высокого детского восторга, который приходит, потому что какая-то большая, светлая тайна совсем близко, и ты - участник ее. До сих пор больше всего на свете люблю я этот праздник, и этот запах свежих еловых веток, смешанный с восковым.

Она родилась в 1928-м, под Симбирском. Ее мать была простой крестьянкой, которая весь свой женский век рожала детей, а отец - кузнецом. Я спрашивала, почему ее назвали Тамарой - красивым именем грузинской царицы - она не знала. Иногда я думаю, что имена выбирают не люди. Или - что имена влияют на дальнейшую жизнь человека, особенно имена святых. Моя бабушка была простой крестьянкой, но жила с таким внутренним достоинством, которым, мне кажется, и отличались настоящие цари - не самозванцы. А может быть, те русские крестьяне, которые ушли из нашей истории вместе со старой Россией, были ближе к тому самому настоящему царству - Небесному, и ближе были, чем все поколения, пришедшие им на смену.

В 30-е годы в Поволжье пришел голод. Вся семья Кузнецовых бежала на Кавказ. Ехали в товарных вагонах, мерзли, замерзали. Она никогда об этом не рассказывала - я понимала, что все ее воспоминания о тридцатых - это сильная детская травма. Однажды только на мои многочисленные вопросы она не отмолчалась, как обычно («Да что вспоминать - все уже в землю ушло»), а сказала: «Приехали на Кавказ - а тут кукуруза». Я так и вижу ее, маленькую совсем, тоненькую, в заношенном платьице, с огромными глазами голодного волчонка, - и вокруг эти щедрые кавказские кукурузные поля. За всю свою жизнь она не выбросила ни одного куска хлеба. Сколько помню ее - ела все, что было в тарелке.

Когда пришли немцы, она была худеньким подростком. О войне она тоже не любила вспоминать. Я знала лишь, что она вместе со взрослыми односельчанами копала окопы.

Как-то я крепко к ней пристала с расспросами: «Ну, что ты больше всего запомнила из того времени?» Она ответила: «Помню, как немец дал мне шоколадку». Она всегда отвечала честно - или не отвечала совсем. Этот немец с шоколадкой меня потряс до глубины души: как же так - он же враг. Только недавно моя мать прояснила картину: «Этот немец был врач, он спас ее от тифа».

Я смотрю на ранние сохранившиеся фотографии бабушки и вижу белокурую светлоглазую девчонку с завитками волос. Может быть, тот немецкий врач, увидев ее умирающей, вспомнил свою дочь. Может быть, он, солдат армии врага, винтик в машине убийства и зла, был неплохим человеком, если решил спасти чужую девчонку. Я никогда не узнаю, кем он был, но благодаря ему Тамара дожила до 87-ми лет, родила трех детей и вырастила восемь внуков.

После войны работала в колхозе. Познакомилась с красивым осетином, который так не был похож на мужчин ее северной родины. Вышла замуж, работала, воспитывала детей. Ее муж и мой дед Федор говорил всегда своим дочерям: «Будьте такими, как ваша мать». Он рано умер, она сразу постарела и теперь жила только для детей. Подолгу жила у дочерей, помогая воспитывать внуков.

Я помню ее маленький, всегда свежевыбеленный дом в поселке - каждый год в мае меня отвозили к ней на каникулы, и я часами лежала с книгой на траве в ее крошечном садике, под цветущей сиренью, или спала за печью в кухне, а утром просыпалась от совсем близкого, горячего запаха свежеиспеченного хлеба. Я совсем не помню ее лица в том домике - только запах сирени и свежего хлеба. Но она всегда была где-то рядом, за спиной, вокруг, и ее мягкий теплый голос звучал во мне, даже если я была далеко.

До самой пенсии она работала в совхозе. Две ее медали - ветерана труда и юбилейная, «за доблестный труд», лежат сейчас передо мной.

Совхоз, в котором протекла вся ее семейная жизнь, находился на территории Чечено-Ингушской АССР. В начале 90-х, во время осетино-ингушского конфликта, она с семьей сына ушла из поселка. Поселилась в Моздоке у одной из дочерей - у моей тетки - и прожила там всю оставшуюся жизнь. О причинах бегства рассказывала мало, но я знала, что кто-то захотел забрать ее дом, она не соглашалась - могила деда рядом, - а потом стали угрожать сыну и его семье, и они уехали. Это было второе бегство в ее жизни, и если первое было связано со становлением тоталитарной империи, то второе - с ее разрушением.

Она никогда никого не винила в этом побеге. Я спрашивала: «А кто виноват?» Она отвечала: «Соседи у нас были хорошие. В обиду нас не давали. Защищали нас». И перечисляла соседей по именам.

Всегда, в любое время, есть люди, которым нужна война - если их становится много, они добиваются своего. «Значит, судьба такая - на своем веку их встретить». Она считала, что мы все время проверяемся на прочность, и нельзя злом отвечать на зло - мир жив, пока против зла есть добрая воля. Ее доброй волей было прощение, и это давало ей большую внутреннюю силу.

Ее ответы приоткрывали для меня книгу большой, настоящей жизни, которую я не смогла бы прочесть, потому что во мне не было таких душевных сил. Я всегда знала, что настоящие русские люди - такие, как она. И настоящая Россия - такая. Спокойная, всегда прощающая, всегда непобедимая - потому что сильная духом и верой.

Я не знаю, как она пришла в церковь. В совхозе не было церкви, и только в Моздоке, уже вдова, она стала приходить в Успенский храм. Ее родители были глубоко верующими людьми, и мне кажется, тот вынужденный перерыв, который случился в ее религиозной жизни при переезде на Кавказ, был для нее лишь мигом - так органично и прочно вошла она в жизнь приходского храма, продолжая вековую семейную традицию.

На Литургии она всегда стояла справа от Царских врат, и если я приходила к ней в гости и не находила ее дома - знала, что искать надо в церкви. Я входила в храм - и видела впереди ее ровную спину. Уже старея и слабея, она никогда так ни разу и не приспела на скамейку, всегда заполненную ее сверстницами. Как будто хотела отстоять все те годы, которые вынужденно пропустила.

Соседские бабушки в шутку называли ее «генералом». Так и говорили мне у входа в храм: «Вот она, наш генерал». Бывало, моя тетка пожурит ее: «Мам, ну зачем столько стоять? Ноги устают, а ты немолодая. Ну какие у тебя грехи?» Бабушка отвечала: «У всех грехи, и у меня грехи. Безгрешных нету». Вот скажет две фразы - а в них столько народной мудрости, столько библейской глубины, что вспоминаю через много лет, уже повзрослев и прочитав много книг, - и понимаю, что и правда существует этот загадочный культурный код, который у русских, как и у греков или грузин, замешан на православной вере и передается из поколения в поколение.

Я пытаюсь вспомнить, видела ли хоть раз ее без платка - и не помню. Свой белый хлопковый платок днем она не снимала. Внутренняя ее строгость к себе и приверженность к правилам, которые переняла она от матери, не отражалась на детях или внуках - мы были очень свободно воспитаны, - но всегда в ней чувствовалась. В небольшой коробке она хранила портрет своей матери, Наталии Павловны, одетой в простую блузку и платок, — и орден матери-героини в виде звезды, который дала Наталии Павловне советская власть за воспитание десяти детей.

До самой старости она что-то сажала в огороде, поливала, копала, приносила в ведрах домой какие-то овощи, ягоды, — консервировала все это, и зимой кормила нас своими разносолами.

Моя мать вслед за теткой укоряла ее: «Не бережешь себя», а бабушка с улыбкой отвечала: «Бог бережет».

Читала она мало - всю жизнь, с утра до ночи, работала. Только в глубокой старости, уже после инсульта, часто сидела с книгой, и однажды привела мне что-то из пророка Исайи, но я не могу вспомнить, что именно.

Бог ее берег, дети и внуки - уважали, любили; она была центром большой семьи, разбросанной по России. Когда в семье одного из ее внуков появились приемные дети, и родственники разволновались, она вспомнила, что на ее родине такое часто случалось: «Взять сироту - дело богоугодное, как если бы храм построить». И все сразу успокоились.

Она пережила онкологическую болезнь, операцию, инсульт, смерть двух детей и одного внука. Последние два года она все слабела и почти не выходила и комнаты. Не ходила и в храм - храм был в ее маленькой, простой комнате, похожей на келью: иконы, четки, Евангелие, Ветхий завет. Она никогда не жаловалась. Ни разу, ни одной секунды, я не видела ее унылой. Только в последний год жизни, в одну из наших встреч, она тихо вздохнула: «Засиделась я тут», - и тут же извиняющаяся улыбка: мол, прости ты меня, грешную. Всю жизнь прожив в движении и заботе, она получила от Бога эти два года жизни - как будто для того, чтобы подготовиться к уходу в другой мир.

А потом она легла и перестала вставать, есть и говорить. Молчала, смотрела на входящих - как будто кого-то ждала. На третий день ее поста и молчания близкие догадались, позвали священника - она его узнала. Через два часа после причастия ее не стало на этой земле. Над гробом во дворе летала белая бабочка, легкая и красивая, как душа моей Тамары Ивановны. Эту бабочку я видела и на кладбище, у креста, на котором отмечен был большой и красивый путь: 20 ноября 1928 - 4 июня 2015.

Прощай, мой дорогой генерал. Все, что есть у меня от тебя - мое детство в сиреневых зарослях, моя первая любовь к Богу, моя окрепшая связь с той старой Россией, которой, казалось, больше нет, - все это со мной теперь навсегда. Может быть, это и есть - та самая вечная память, которой мы просим у Бога. Потому что в ней - не конец, а продолжение.